«Было это в конце восьмидесятых, когда жители кишлаков служили в Советской Армии. Рядовой Адижонов был одним из них, обычный невысокий узбек, не говорящий на русском.
По службе мы не пересекались, он служил в роте охраны, а я — аэродромного обслуживания. В какой-то момент Адижонов стал известен в батальоне своим собственным пониманием русского языка. То есть, он чистосердечно считал, что мат — это обычные разговорные слова. Например, он не знал слова „удивился“, его с успехом заменяло „оху@л“. Вопрос „зачем? “ звучал как „на х%я? “ „Врать, обманывать, говорить впустую“ — „пи@деть“ и так далее.
Например, только Адижонов мог поинтересоваться у дежурного по части: — Таварыщ прапщик, я наряд прышел, сталовый нэ кушал, на х%я пы%дышь?
И все это совершенно обыденно, с честными глазами. Когда вокруг смеялись, удивленно оглядывался, поправлений не понимал. В батальоне сначала возмущались, потом махнули рукой.
В тот день был мой последний наряд, завтра я демобилизовался. Не спалось. В час ночи, я вышел покурить. На крылечке стоял и дымил рядовой Адижонов. Я подошел и хлопнул его по спине: — Ну че, земеля, завтра домой еду. А тебе тут еще пол-года херачить, братан. Понимаешь? Да ни х%я ты не понимаешь…. — Пол-года ху%ня, — отозвался вдруг Адижонов. — Полтора прослужили, еще полгода как-нибудь протянем. Да, земеля?
Сигарета едва не выпала у меня из пальцев. Я медленно повернулся и встретил веселый взгляд раскосых глаз.
Адижонов говорил на русском не хуже меня. За полтора года службы об этом никто не догадался. Так и оставили его, туповатого, в покое. То-то он над всеми прикалывался. 
А вы говорите — узбек...»
(с)