Однажды мама нашла в моей сумочке… презерватив.

Не надо быть Эркюлем Пуаро, чтобы найти то, что лежит в открытом доступе внутреннего кармана. Она просто рылась в моих вещах, пока я была в ванной. Мама не признает личного пространства на территории ее квартиры. Всё пространство ее квартиры — ее личное.

Вообще презерватив — это полезная и нужная штука, которая, на мой взгляд, про ответственность и здоровье. Но мама выбирает другую трактовку. Для нее он — про беспорядочные половые связи и рано повзрослевшую дочь.

— Что это такое? — неистово кричала мама, яростно тряся перед моим лицом блестящим квадратиком, и ее брови мгновенно шустрыми гусеничками вскарабкались на лоб, изображая крайнюю степень ужаса. — Что это, я спрашиваю?

Ее реакция была бы вполне оправданной, если бы мне было 12, я была бы школьницей в гольфиках, а моя сумочка была бы портфелем с Чебурашкой.

Но мне — 22. Это уже крайняя стадия совершеннолетия. Уже «не шешнадцать». Я, вчерашняя студентка, в настоящем деловом костюме и с папкой, полной документов государственной важности, хожу на работу. В Министерство, на минуточку, образования, на минуточку. Я заключаю договора, дремлю на совещаниях, и в моем лексиконе есть слова «тендер», «департамент», «консолидировать».

Поэтому презерватив в сумочке — это так же естественно, как проездной и ключи от квартиры. Это — норма. Самая нормальная норма. Это, можно сказать, рабочая униформа обычного вечера нормальной здоровой 22-хлетней девушки.

— Чтоооооо этоооооо такоооооое? — мама по-мхатовски несчастна, кликушничает, заламывая руки.

Лучшая тактика — виновато молчать, иначе начнется адовый пакистан, но молчание — это тоже своего рода манипуляция, мол, ни слова от меня не дождешься, поэтому...

— Это презерватив, — вежливо и прилежно отвечаю я на риторический вопрос, чем, разумеется, подливаю бензина в мамино полыхающее возмущение.

— Ах, презерватив? Ну да, просто презерватив. А ты что, замужем что ли? Выросла, да, доченька? — ерничает мама. — Ты чего добилась? Не рановато ли взрослеешь? Кто будет растить того, кого ты в подоле принесешь? Скачет она по чужим постелям!...

Странно, думаю я, почему «постели» во множественном числе. Может, она имеет ввиду еще и диван на кухне? Так он маленький и неудобный...

— Ты знаешь, кто ты? Знаешь??? — кричит мама.

Я молчу. Я знаю, кто я, но молчу. Это тактика: если перечить — то затянется. Надо, чтоб гроза отгремела — и выглянуло солнце. А тучи разгоняет покорная виноватость.

— Ты… Ты… Ты — проститутка!!!

— О как! — говорю я совершенно спокойно. Я с 16 лет она самая. С первого свидания, с которого я явилась в пятнадцать минут десятого, а не в девять, как приказывала мама. Проститутка — это еще вежливо. В проститутки это меня еще повысили. Из блядищ.

— Да! Проститутка. А кто же еще?

По мнению мамы, именно так называются падшие женщины, нарушившие главный закон хороших девочек -" до свадьбы ни-ни".

Главное — не перечить. Если вдруг громко обидеться и возмущенно напомнить про возраст, зарплату, самостоятельность и 21 век, мы сразу перейдем к стадии прединфарктного маминого состояния, пахнущего валокордином и разочарованием в дочери. Не уберегла мама девочку. Растила отличницу, а вырастила проститутку. Когда и где сошла я с истинного пути? Когда вместо пятерок за контрольные она стала таскать домой грязные и сальные мужские взгляды?

— Этот твой… он никогда на тебе не женится.

— У него имя есть… — не сдержавшись, огрызаюсь я. — Миша.

— Хуиша! Много чести всех твоих ё… арей по именам запоминать.

Я вздыхаю. Мама очень красивая женщина, я не люблю, когда она ругается матом. Мат — он для грузчиков, автослесарей и анекдотов. Не для мамы. Но она использует его в речи все чаще: он как маркер крайней степени ее возмущения.

Мама очень зла. Я совсем отбилась от рук и незаметно выросла. Она на минуту оставила меня без присмотра в сандаликах и панамке с вишенкой, вернулась — а тут оппппа! — взрослая тётя в бюстгалтере, с паспортом, ухажерами и презервативами.

Всех моих ухажеров с 9 класса мама называет ё… арями. Даже тех, с кем я даже не целовалась.

Все посмотревшме в мою сторону мальчики — автоматические ё… ари. Нет, не за глаза. Вы плохо знаете маму.

Она могла в телефонном разговоре с родственниками, зная, что я все слышу, и мой ухажер, сидящий рядом, тоже, сказать, зевая в трубку:
— Да ходят тут за ней какие-то ё… ари, но ничего серьезного...

Я первое время безутешно плакала и умоляла: не говори так! Хотя бы при них. Мне было жаль мальчиков, которым не повезло влюбиться в меня, они ж не виноваты, что у меня в качестве приданного — мама с таким языком.

— Помяни мои слова: никогда он не женится!!! — мама злорадно сверкнула глазами.

Мама говорит глупости.
На прошлой неделе у меня была задержка. И я, напуганная сбывающейся перспективой принести в подоле, звонила своему Мише и рыдала, захлебываясь страхом, что «обычно как часы… а тут… наверное, беременна… что же делать?»

И он, спокойно и взвешенно, сказал:
— Ну, вот что ты рыдаешь? Я с радостью женюсь на тебе! И не просто распишемся, но и на свадьбу наскребем. Я хочу от тебя детей! Не сразу, конечно, но если Бог пошлет сейчас, родим сейчас.

Мне понравилось слово «женюсь». Оно хоть и в будущем времени, но произнесено с полной готовностью. И глагол «родим» отличный, он как бы распределяет ответственность за будущего ребенка на двоих. Не «родишь», а я поддержу, а «родим» и будем растить. И даже куцый и не вдохновляющий на первый взгляд глагол «наскребем» вполне себе ложился на душу: мы оба, хоть и были студентами, делающими первые карьерные шаги, но в вопросах гордой, но бедной независимости были принципиальны — у родителей денег не брали уже лет пять, наоборот, взяли планку оплачивать родителям квартиры, и иногда самим еле хватало на еду, но зато эти самые дешевые пельмени под соусом самостоятельности были вкуснейшим кулинарным изыском на наш вкус.

Я мгновенно успокоилась тогда и даже немножко захотела забеременеть.

Стоит рассказать об этом маме?

— Кобель, который топчет, но не женится, называется ё… арем! — мама тяжело дышит, богемно курит и незаметно косится на меня. Ждет, что после ее тирады я посыплю голову пеплом от ее сигареты и приму постриг в монахини.

Но я молчу. Это тактика. Так быстрее перегорит.

— Нечего сказать, да? — заводится мама.

Это 2003 год, еще нет соцсетей, а то мама была бы знатным троллем!

— Я тебе больше скажу: он с тобой только из-за прописки! Никто, кроме матери, не скажет тебе правду!

Зачем мне такая дурацкая правда, основанная на твоих глупых домыслах и твоем, мама, эгоистичном желании не отпускать дочку во взрослую жизнь, оставить у себя в доме в собственном услужении? Это кривда. Искривленная твоими страхами «правда».

— Мам, ну он же не бомж...

— Слушай, это его подмосковная конура… — мама хмыкает так презрительно, будто он живет в коробке из-под телевизора на Курском вокзале.

Внутри меня бьется обида. Я влюблена. Каждое плохое слово про Него мне хочется отбить язвительным бадминтоном так, что волан надолго застрянет в глотке обидчика.

Но маме нельзя перечить. Мама — святое. Мама желает только добра. И если мама нахлобучивает на вас своё устаревшее нафталиновое мнение, то изображайте восторженное смирение, а не стаскивайте его с возмущением, мол, такое сто лет не носят! Выйдете от мамы на лестничную клетку, и там переобуйте лапти в лабутены. Молча. Не расстраивайте маму.

Я традиционно молчу. Думаю о том, что пора переезжать к Мише, потому что молчать все сложнее, а жить с мамой все невыносимее. Потому что я его люблю. Потому что «женюсь». И потому что «родим». И «наскребем».

Мама дожимает свою версию.

— Чем тебе Юра не годится?

— Какой Юра?

— Наш сосед по лестничной клетке. У вас столько общего!

— Что, кроме мусоропровода? — уточняю я. — Что, мам, у нас общего?

Юра вернулся из армии, и устроил дедовщину дома. Вся семья марширует по Юриным приказам. Юра не работает. Спит до обеда, курит на балконе, харкает с него и следит за траекторией слюны. Очень достойный молодой человек. А еще он водит в родительский дом случайных падших женщин, и натужно постанывая, скрипит кроватью у меня за стеной. А потом выпускает женщину из своей комнаты на кухню и кричит в проем двери: «Маааать, покормииии ее!»

В случае со мной Юре даже на еду тратиться на придется. Он выпустит меня из скрипучей комнаты сразу в мою квартиру и крикнет моей матери: «Теть Нин, покормииии ее!»

— Мама, я не люблю Юру. Я люблю Мишу.

— У него голова в форме ДЫНИ!!! — мама выдвигает решающий аргумент.

— Ну это не криминал...

— Он не подает тебе пальто! — в ход идут козыри. — Я видела! Вы на днях уходили, и ты сама одевалась!

— Что-то не помню такой статьи в уголовном кодексе, — парирую я.

— Бессовестная ты, — вздыхает мама и спешит на кухню за главным козырем — валокордином...

Я вхожу в свою комнату и вижу в углу — новый журнальный столик. Ну, то есть не новый, соседский. Видимо соседи хотели выбросить, а мама подобрала. Выбросить на помойку — жалко. Можно поставить в мою крохотную комнату и спасти столик от помойки.

Моя комната заставлена спасенными мамой от помойки предметами мебели. А сама она живет в самой большой и просторной комнате.

Меня накрывает волна возмущения. Я марширую на кухню, где мама капает валокордин на сахар.

— Зачем мне новый стол в комнате? У меня там и так склад. А это самая крохотная комната в квартире!

— Шесть-семь-восемь...

— Мам, ну хоть спроси у меня, надо ли мне это. Это же МОЯ комната!

— Десять-одиннадцать...

— Мам, я взрослая. Я живая. Со мной надо считаться!...

— Тринадцать -четырнадцать...

— Сколько можно!

— Это я у тебя должна спросить, сколько можно. Ты регулярно треплешь мне нервы. Я на тебя всю жизнь положила. Где благодарность? Взрослая — это уважение к старшим. А не презервативы в сумке!

Мама уходит с кухни, тяжело шаркая тапками. Я, подавленная софистикой ее умозаключений, понуро возвращаюсь в свою — не свою комнату.

За стеной стонет Юра. Юре не плохо. Юре — хорошо.

Я понимаю, что ни минуты не могу больше здесь оставаться.

Я кладу в сумку смену белья и документы для завтрашнего совещания. На новый журнальный столик выкладываю оплаченный квиток за мамину квартиру и электричество.

— Мам, пока, не жди меня! — кричу я в комнату. — Я с ночевкоооой...

— Проститууууткааа, — кричит мама из комнаты в ответ.

«И тебе хорошего вечера, „- бормочу я себе под нос, обуваясь, и торопливо выскакивают на лестничную клетку.

Пока я закрываю дверь, из-за соседской двери слышу хриплый Юркин крик: “Мааааам, покормииии её»...